Осень 1883 г. Винсент проводит на севере страны, в провинции Дренте, в городах Хогевене и Ньив-Амстердаме. Он интересуется в первую очередь жизнью крестьян и создает здесь восемь картин и двенадцать рисунков (преимущественно этюды работающих крестьян и печальные осенние пейзажи).
Приближение зимы, тоска и одиночество гонят его в Нюэнен, куда в августе 1882 г. переехали его родители.
324
Теперь, когда я уже пробыл здесь несколько дней и обегал всю округу, я могу более подробно рассказать тебе о местности, в которой поселился.
Прилагаю набросок с первого написанного мной в этих местах этюда — хижина в степи. Хижина, сооруженная только из кусков сухого дерна и жердей. Я побывал в полудюжине таких хижин, посмотрел их изнутри и сделаю с них еще несколько этюдов.
Самый лучший способ объяснить, как выглядят эти хижины снаружи в сумерках или сейчас же после захода солнца, — это напомнить тебе об одной картине Жюля Дюпре, принадлежащей, кажется, Месдагу: две хижины, замшелые кровли которых удивительно глубоким тоном выделяются на туманном, мглистом вечернем небе.
Вот так и здесь. Внутри этих хижин темно, как в погребе, но очень красиво.
Рисунки некоторых английских художников, работавших на равнинах Ирландии, дают самое реальное представление о том, что я здесь вижу...
Я наблюдал тут великолепные фигуры, волнующие своей сдержанностью. Например, грудь у здешних женщин вздымается так тяжко, движение это настолько исключает всякую мысль о сладострастии, что иногда оно возбуждает прямо-таки сострадание и уважение, особенно если женщина стара и болезненна. На всем здесь лежит отпечаток той же здоровой грусти, что и на рисунках Милле.
К счастью, мужчины носят здесь короткие штаны: последние лучше обрисовывают форму ноги и делают движения более выразительными.
Чтобы дать тебе представление об одной из целой кучи вещей, которые во время моих разведывательных вылазок пробудили во мне новые ощущения и чувства, упомяну о груженных торфом барках, которые мужчины, женщины, дети, белые и вороные лошади тащат прямо посреди поля, точь-в-точь как у нас в Голландии, например на Рейсвейкском бечевнике.
Степь — богата: я видел отары овец и пастухов, которые красивей брабантских.
Печи здесь более или менее похожи на «Общинную печь» Т. Руссо: стоят они в садах под старыми яблонями, среди капусты и сельдерея.
Во многих местах есть и пчелиные ульи. Судя по многим местным жителям, им чего-то не хватает; здесь, я думаю, не очень здоровые места — вероятно, из-за плохой питьевой воды; правда, я видел нескольких девушек лет семнадцати и моложе, очень свежих и красивых, но у большинства остальных довольно поблекший вид, несмотря на юный возраст. Тем не менее это не лишает благородства их осанку и фигуру, хотя вблизи они выглядят очень увядшими...
Я часто с большой грустью вспоминаю о Христине и ее детях — ах, если бы только о них заботились как следует! Знаю, ты скажешь, что все случившееся — вина самой Христины, и это правда; но боюсь, что тут больше ее беды, чем вины. Я с самого начала знал, что характер ее испорчен, но надеялся, что она исправится; теперь же, когда я больше ее не вижу и размышляю обо всем, что я замечал за ней, мне все больше и больше кажется, что она зашла слишком далеко, для того чтобы исправиться. Но это лишь усиливает мою жалость к ней, и мне становится грустно из-за того, что я бессилен чем-нибудь помочь.
Тео, когда я встречаю в степи такую же несчастную женщину с ребенком на руках или у груди, глаза мои становятся влажными, потому что в каждом подобном создании я вижу Христину, причем слабость и неопрятность лишь усиливают это сходство.
Я знаю, что Христина — плохая; что я был вправе поступить так, как поступил; что я не мог оставаться с нею; что я действительно не мог взять ее с собой; что все, сделанное мною, было, если хочешь, разумно, мудро и т. д., и, несмотря на все это, у меня сердце переворачивается, когда я вижу такое жалкое, больное лихорадкой, несчастное существо. Как много все-таки печального в жизни!
325
Здесь, куда ни пойдешь, повсюду красиво. Степь необозрима, не то что в Брабанте, по крайней мере около Зюндерта или Эттена; правда, в полдень, особенно когда светит солнце, она немного монотонна, но именно это настроение, которое я несколько раз безуспешно пытался передать, мне и не хочется упустить. Море тоже не всегда живописно, но такие моменты и эффекты также следует наблюдать, если хочешь правильно представлять себе подлинный характер ландшафта. У степи в этот жаркий полуденный час вид порою далеко не привлекательный — она надоедлива, однообразна, утомительна, негостеприимна и враждебна, как пустыня. Писать на таком пылающем свету и передавать исчезающую в бесконечности перспективу — это такая штука, от которой начинает кружиться голова...
Вечером, когда сквозь сумерки движется жалкая маленькая фигурка и необъятная выжженная солнцем земля темнеет на фоне нежных лиловатых тонов вечернего неба, от которого ее отделяет на горизонте лишь последняя тоненькая темно-синяя полоска, эта надоедливая, однообразная местность становится такой же возвышенной, как картины Жюля Дюпре. То же свойство присуще здесь и фигурам — крестьянам, женщинам: они не всегда интересны, но, терпеливо присмотревшись к ним, неизменно открываешь в них нечто подобное Милле.
326
Вначале у меня были здесь, в степи, кое-какие неприятности с моделями: люди смеялись надо мной, принимали меня за дурачка, и я не мог закончить начатые этюды с фигурами из-за того, что модели не хотели позировать, хоть я хорошо, во всяком случае, по местным условиям, платил им.
Однако я не сдался, ограничил себя одним местом и одной семьей и располагаю теперь старухой, девочкой и мужчиной, которые, надеюсь, согласятся мне позировать и впредь.
Я сделал несколько этюдов равнины, которые пришлю тебе, как только они высохнут, и начал также несколько акварелей. Набросал я и несколько рисунков пером, потому что пером можно передать такие подробности, которые немыслимы в этюдах маслом; вот почему, если, конечно, позволяют обстоятельства, рекомендуется всегда делать два этюда: один, выполненный исключительно в рисунке, — для композиции; другой — в цвете; таким путем можно впоследствии оживить живописные этюды. Равнина великолепна: на ней встречаются заболоченные луга, которые часто напоминают мне Т. Руссо.
Могу тебя заверить, что деревенский воздух и деревенская жизнь благотворно влияют на мое здоровье. Ах, если бы эта несчастная женщина тоже могла наслаждаться природой! Здравый смысл ясно подсказывает мне, что при данных обстоятельствах это невозможно, и тем не менее я думаю о ней с глубоким сожалением.
328
Я испытываю потребность откровенно высказаться, поэтому не скрою от тебя, что меня охватило чувство большой тревоги, подавленности, je ne sais quoi, вроде невыразимой обескураженности и отчаяния. Если я не сумею хоть чем-то утешиться, это чувство станет поистине невыносимым. Я близко принимаю к сердцу свойственное мне неумение ладить с людьми — оно очень сильно огорчает меня, потому что от него в значительной мере зависят мой успех и возможность дальнейшей работы.
Кроме того, тревога о судьбе этой женщины, моего бедного малыша и второго ее ребенка камнем лежит у меня на сердце. Я по-прежнему хочу им помочь и не могу.
Настал такой момент, когда мне необходимы уважение, доверие, немножко тепла, но, как видишь, доверием я не пользуюсь ни у кого.
Ты, разумеется, исключение, но именно потому, что все взвалено на твои плечи, я особенно остро чувствую, как все кругом безнадежно и мрачно...
У нас стоят пасмурные, дождливые дни, и, когда я возвращаюсь на чердак, где обосновался, все кажется мне удивительно грустным; даже свет, падающий через единственное окно на пустой этюдник и кучу стертых, уже негодных кистей, — и тот удивительно грустен. К счастью, во всем этом есть своя достаточно комическая сторона, которая позволяет не разрыдаться, а напротив, от всего сердца посмеяться над собой. Однако все это в такой огромной степени не соответствует моим планам и серьезности моей работы, что смех сразу же обрывается...
Кроме того, в последние дни меня одолели мрачные мысли относительно будущего, а также по поводу жалкого состояния моих живописных принадлежностей, которое лишает меня возможности делать необходимейшие, полезнейшие вещи так, как их, по существу, следует делать. Ведь я с самого начала нашел здесь столько красивого, что если бы мог себе это позволить, послал бы за своими вещами в Гаагу, приспособил бы чердак под мастерскую (расширив окно) или подыскал бы себе новое помещение, а также пополнил бы и обновил свой живописный инвентарь.
Я хотел бы иметь возможность проделать все это с величайшей тщательностью, и, если бы мне кто-нибудь помог, самые мои большие огорчения отпали бы сами собой. Но раз я покамест не нахожу никого, кто поверил бы мне, любые мои новые расходы неизбежно лягут на твои плечи. Вот круг, в котором вращаются мои мысли и из которого я не вижу никакого выхода...
Что мне еще сказать? Иногда мысли мои принимают такое направление: я работал, экономил и все же не избежал долгов; я был верен женщине и все же вынужден был покинуть ее; я ненавидел интриги и все же не завоевал доверия окружающих и ничего не имею за душой. Не думай, что я мало ценю твою неизменную помощь, — напротив; но я часто задаю себе вопрос, не должен ли я сказать тебе: «Предоставь меня судьбе — тут уж ничего не поделаешь; тяжесть, лежащая на тебе, слишком велика для одного человека, а получить помощь с моей стороны нет никаких шансов. Разве это не достаточное доказательство того, что нам следует сдаться?»...
Что делать? Станет мне со временем лучше или хуже? Я этого не знаю, но не могу отделаться от чувства безмерной грусти.
У всех бывают черные дни,
Дни сумрачной непогоды.
Все это так и не может быть иначе; весь вопрос в том, не слишком ли велико бывает подчас количество черных и сумрачных дней!
И все-таки я снова писал с модели в сарае с очень скверным светом. Что ж, я не отказываюсь делать все, что в моих силах, но могу ли я при данных условиях сделать то, что необходимо?
330 Ньив-Амстердам
На этот раз лишу тебе из самого дальнего уголка Дренте, куда прибыл после нескончаемого путешествия на барже через всю равнину. Не вижу никакой возможности описать тебе как следует эту местность — у меня не хватает слов. Представь себе просто берега канала, как растянувшиеся на целые мили пейзажи Мишеля или Т. Руссо, ван Гойена или Конинка.
Плоские планы или полосы различного цвета, делающиеся все уже и уже по мере приближения к горизонту и подчеркнутые то здесь, то там навесами для торфа, или маленькой фермой, или несколькими тощими березами, тополями, дубами. Повсюду груды торфа, мимо постоянно проходят барки, груженные торфом или камышом с болот. Там и сям худые коровы необычного цвета, отары овец, свиньи.
Фигуры, время от времени возникающие на равнине, отличаются по большей части ярко выраженным своеобразием, а иногда и подлинным очарованием; я нарисовал, в частности, женщину на барке с крепом на чепце — она была в трауре, а также мать с ребенком — у матери на голове лиловый платок. Здесь много типов Остаде — физиономии, напоминающие свиней или ворон, но время от времени попадается фигурка, которая выглядит, как лилия среди чертополоха. В общем, я очень доволен своим путешествием, потому что полон новых впечатлений.
Вечер в степи был невыразимо прекрасен. В одном из альбомов Бетцеля есть лист Добиньи, передающий точно такой же эффект. Воздух неописуемо нежного лиловато-белого цвета, облака не кудрявые, а плотные и покрывающие все небо, и в них более или менее яркие пятна фиолетового, серого, белого и разрывы, сквозь которые просвечивает голубизна. На горизонте сверкающая красная черта, под нею очень темная полоса коричневой торфяной равнины, и на фоне ослепительной красной черты ряд маленьких хижин с низкими крышами.
Вечером на этой равнине можно довольно часто наблюдать эффекты, которые англичане называют «weird»1 или «quaint».2 Донкихотские мельницы и странные громады подъемных мостов вырисовываются фантастическими силуэтами на фоне вибрирующего вечернего воздуха.
В сумерках, когда из окон падает свет, который отражается в воде или в слякоти и лужах, такая деревня выглядит иногда очень приветливо.
Перед отъездом из Хогевена я написал там несколько этюдов, в том числе ферму с замшелой крышей. Дело в том, что я заказал краски у Фурне3 и получил их, так как пришел к той же мысли, которую ты выразил в своем письме: мое настроение переменится лишь при условии, что я погружусь в работу и, так сказать, растворюсь в ней; теперь оно уже значительно улучшилось.
Однако по временам, в такие же точно минуты, в какие ты подумываешь, не уехать ли тебе в Америку, меня подмывает добровольно завербоваться в ост-индскую армию. О, эти проклятые, мрачные минуты, когда чувствуешь себя таким подавленным!
1 Таинственный, сверхъестественный (англ.).
2 Причудливый (англ.).
3 Парижский торговец красками.
Как мне хочется, чтобы ты взглянул на молчаливые топи, которые я вижу из своего окна: такое зрелище успокаивает и располагает к вере, невозмутимости и спокойной работе!
332 Ньив-Амстердам
Ты писал мне о Либермане: по твоим словам, его палитра состоит из шиферно-серых тонов, обычно идущих от коричневого до желтовато-серого. Я никогда не видел его работ, но теперь, посмотрев здешний пейзаж, прекрасно понимаю, что он вполне обдуманно пришел к такой красочной гамме.
Нередко цвет здешних предметов напоминает мне также Мишеля; как тебе известно, небо у него тоже серое (иногда шиферно-серое), а почва коричневая с желтовато-серыми тонами. Это совершенно правильно и точно соответствует натуре.
Встречаются здесь и эффекты в духе Жюля Дюпре, но сейчас, осенью, все тут выглядит точно так, как ты описываешь палитру Либермана. И если я найду то, что ищу, — а почему бы мне не найти? — я, разумеется, буду работать в той же самой красочной гамме. Понимаешь, чтобы видеть вещи, как видит их Либерман, следует видеть не локальный цвет сам по себе, а рассматривать локальный цвет в связи с тоном неба.
Небо тут серое, но такое светящееся, что даже наш чистый белый не в силах передать этот свет и мерцание. Если писать такое небо серым, что исключает возможность достичь интенсивности цвета натуры, то, чтобы остаться последовательным, необходимо передать коричневые и желтовато-серые тона почвы в более низком ключе. Мне кажется, выводы из такого анализа настолько самоочевидны, что просто трудно понять, как можно было не заметить всего этого раньше.
Но именно локальный цвет зеленого поля или ржаво-коричневой пустоши, если его рассматривать отдельно, легко может ввести в заблуждение...
Здесь можно встретить поразительные типы священников-сектантов — свиные рыла в треугольных шляпах. Впрочем, прежде чем священники, которых я здесь видел, возвысятся до уровня культуры и разумности обыкновенных свиней, вероятно, пройдут долгие годы, в течение которых им придется немало поработать над собой. Пока что, насколько я мог заметить, любая свинья лучше их.
333
Мысленно я всегда с тобой: поэтому не удивительно, что я довольно часто пишу тебе. Я, прежде всего, нахожу маловероятным, что ты останешься в хороших отношениях с Гупилем. Конечно, это такая огромная фирма, что пройдет немало времени, прежде чем разложение скажется во всем и мириться с положением дел станет окончательно невозможно. Но, по-моему, период разложения тянется уже довольно давно; поэтому я отнюдь не удивлюсь, если узнаю, что дело зашло достаточно далеко.
Думается, все настолько говорит само за себя, что я просто не в силах сказать тебе нечто такое, что не являлось бы совершенно очевидным для тебя самого.
Кроме того, я нахожу весьма любопытным то обстоятельство, что за последнее время произошла перемена и во мне.
Сейчас я нахожусь в окружении, которое так сильно захватывает меня, так упорядочивает, проясняет, укрепляет, обновляет, расширяет мои мысли, что я совершенно поглощен ими.
И это позволяет мне полностью передать тебе все, что говорят мне здешние молчаливые, заброшенные топи. Именно теперь я чувствую, что в какой-то мере начал изменяться к лучшему. Перемена эта не завершилась, но я уже вижу в своей работе кое-что, чего еще недавно в ней не было. Живопись дается мне легче, и я с охотой берусь за многое такое, мимо чего проходил раньше.
Я знаю, как неустойчиво мое положение, и совершенно не уверен в том, что смогу остаться здесь. Возможно, что в связи с изменением твоего положения все изменится и для меня. Меня это, конечно, огорчит, но из равновесия не выведет.
Не могу отделаться лишь от одной мысли — будущее неизменно рисуется мне не как мое одинокое, а как наше с тобой совместное пребывание в этом болотном краю, где мы будем работать, как два сотоварища-художника. Такая перспектива представляется мне необыкновенно заманчивой...
Не думаю, что ты почувствуешь себя здесь, как кошка в чужом амбаре; напротив, тебе покажется, что ты вернулся на родину. Став художником, ты сразу же ощутишь прилив жизнерадостности и станешь спокойнее, чем был бы в любом ином положении, спокойнее, чем даже у Гупиля и К°...
Ты человек волевой, с хорошей, умной, светлой головою и добрым сердцем. Считаю, что ты легко можешь стать художником, если только продержишься некоторое время.
Не хочу сказать, что у тебя не будет забот — гладко ничто не проходит, но ты должен руководствоваться одним соображением: «Я делаю то, что мне кажется наиболее простым; я хочу жить не в городе, а в деревне, не сидеть в конторе, а писать». Да, только так и не иначе! Все это следует рассматривать как чисто деловое предприятие, хотя вопрос и стоят глубже, да, бесконечно глубже. Но все твои мысли должны решительно сосредоточиться в таком направлении.
В будущем тебе следует рассматривать и меня и себя только как художников; как бы плохо и трудно нам ни было, ты должен видеть одно — свою собственную работу. Глядя на уголок природы, неизменно думай: «Я это напишу». Задайся одной мыслью — стать художником...
Торговля картинами вселяет в человека известные предубеждения, от которых ты, возможно, еще не отделался. Самое распространенное из них таково: живопись требует дарования. Да, дарование, конечно, необходимо, но не совсем в том смысле, в каком его обычно себе представляют. Нужно уметь протянуть руку и взять это дарование (что, разумеется, нелегко), а не ждать, пока оно проявится само по себе. В слове «дарование» что-то есть, но совсем не то, что предполагают люди. Чтобы научиться работать, нужно работать; чтобы стать художником, нужно рисовать. Если человек хочет сделаться художником, если он наслаждается процессом писания, если он испытывает при этом то, что испытываешь ты, он может стать художником, но это сопровождается тревогами, заботами, разочарованиями, приступами хандры, минутами полного бессилия и всякими прочими неприятностями. Таково мое мнение.
335
Твоя мысль о подыскании себе другого хозяина кажется мне вполне здравой. Во-первых, человек не обязан ждать, пока его хозяева изменят свои взгляды; во-вторых, если он считает себя обязанным ждать этого, ему, возможно, придется ждать вечно; поэтому молодой служащий может либо просто не дождаться такой перемены, либо, если она все-таки произойдет, оказаться к этому моменту слишком усталым и бессильным что-либо изменить...
На мой взгляд, фирма Гупиль и К° сеет сейчас ветер, а кто сеет ветер, тот пожнет бурю.
Я, прослужив у них шесть лет, хоть и в одной из самых низших должностей, даже теперь, десять лет спустя, все еще чувствую, что часть моего сердца осталась там. Все это очень, очень печально. Во времена дяди Винсента фирма начинала с небольшим числом служащих, на которых не смотрели свысока и к которым не относились как к машинам. Тогда предприятие представляло собой подлинное содружество и каждый мог вкладывать в работу всю душу. С того времени количество служащих увеличилось, но среди них все меньше и меньше людей, которые действительно любят свое дело и знают его...
Мне представляется, что торговля картинами в целом переживает сейчас тяжелую болезнь; сказать но правде, я сомневаюсь, что даже на настоящие шедевры долго сохранятся нынешние непомерные цены. Произошло «je ne sais quoi», наступило охлаждение, восторги поулеглись. Имеет ли это большое значение для художников? О нет! Величайшие из них в последние годы своей жизни, когда они уже выбились наверх, лично мало выгадали от непомерных цен; подумай сам, разве Милле и прочие, особенно Коро, работали бы меньше или хуже, даже если бы не произошло такого невиданного повышения цен? Какое бы положение ни сложилось в торговле картинами и как долго бы оно ни продлилось, тот, кто умеет сделать вещь, заслуживающую внимания, всегда найдет на нее любителей, которые дадут ему возможность заработать столько, сколько нужно на жизнь. Я лично охотнее получал бы 150 франков в месяц как художник, чем 1500 за любое другое ремесло, даже такое, как торговля картинами.
Мне кажется, что, будучи художником, в большей мере чувствуешь себя человеком среди людей, чем живя жизнью, которая основана на спекуляциях и при которой приходится считаться с условностями.
Что же касается тебя, то я не вижу никакой беды, если в силу сложившихся обстоятельств ты станешь художником лишь на тридцатом году жизни; напротив, я сочту это великим счастьем: настоящая жизнь, точнее ее наиболее деятельный период, начинается именно с тридцати лет...
Существует старая поговорка: у них есть уши, но они не слышат; у них есть глаза, но они не видят; у них есть сердца, но они не чувствуют; их сердца ожесточились, а глаза и уши закрылись, потому что они не хотят слышать и видеть. Я считаю, что мы с тобой достаточно честны и нам незачем поэтому бояться открыть глаза и увидеть вещи такими, как они есть и какими они представляются. В этой старой поговорке заложен такой глубокий смысл, она все выражает так точно, что я поневоле снова и снова вспоминаю ее.
336
Я знаю двух людей, в которых идет душевная борьба между: «Я — художник», и «Я — не художник». Это Раппард и я сам. Эта борьба, порою отчаянная, проводит резкую грань между нами и некоторыми другими людьми, воспринимающими такие вещи менее серьезно. Что же касается нас, то нам иногда приходится тяжко, но каждый приступ меланхолии приносит с собой немножко света, немножко движения вперед. Другие не так сурово борются с собой и, вероятно, работают легче, но зато индивидуальность их развивается меньше.
Когда что-то в тебе говорит: «Ты не художник», тотчас же начинай писать, мой мальчик, — только таким путем ты принудишь к молчанию этот внутренний голос. Тот же, кто, услышав его, бежит к друзьям и жалуется на свое несчастье, теряет часть своего мужества, часть того лучшего, что в нем есть. Друзьями твоими должны быть лишь те, кто сами ведут такую же борьбу и своим примером пробуждают в тебе жажду деятельности.
Надо начинать такую борьбу с уверенностью в успехе и убежденностью в том, что ты делаешь нечто разумное, как крестьянин, который направляет свой плуг, или как наш друг, который на прилагаемом наброске боронует и даже сам тащит борону. Нет у тебя лошади, значит, ты сам себе лошадь — так здесь поступают многие...
Мне всегда страшно нравились слова Доре: «У меня терпенье вола». Я вижу в них что-то хорошее, определенную убежденность и честность; короче говоря, в этих словах заложен глубокий смысл, они — изречение подлинного художника. Когда думаешь о людях, из чьего сердца выливаются подобные слова, вся болтовня о «природной одаренности», которую так часто слышишь от торговцев картинами, кажется мне мерзким карканьем. «У меня терпенье» — как сдержанно и достойно это звучит! Такого торговцы картинами никогда не скажут, даже если не все, что они говорят, походит на воронье карканье. «Я не художник», — как можно так жестоко отзываться о самом себе? Разве нельзя стать терпеливым, разве нельзя научиться терпению у природы, видя, как медленно созревает пшеница, видя, как все растет? Разве можно считать себя настолько мертвым, чтобы допустить, что ты уже никогда не будешь больше расти? Разве можно умышленно препятствовать собственному развитию? Говорю все это для того, чтобы объяснить, почему разговоры о том, одарен ты или нет, кажутся мне такими глупыми.
Но для того, чтобы расти, нужно уйти корнями в землю. Я говорю тебе: не иссыхай на тротуаре, а пересади себя в почву Дренте — там ты прорастешь. Ты скажешь: «Но ведь существуют же городские растения»; согласен, но ты-то сам зерно и место твое — в полях.
338
Моя цель — делать как можно больше как можно лучших картин и рисунков, а прожив жизнь, с любовью и сожалением оглянуться назад и подумать: «Ах, какие картины я мог бы создать!» Но это отнюдь не исключает необходимости делать все, что в твоих силах. Возражаешь ли ты против этого применительно ко мне и к себе?
Мне хочется, чтобы живопись стала твоей навязчивой идеей и вопрос: «Художник я или не художник?» — отошел в область абстракции, а на первый план выступили бы более интересные практические задачи, скажем, как скомпоновать фигуру или пейзаж.
Тео, открыто заявляю тебе: я предпочитаю думать о том, как руки, ноги и голова соединяются с торсом, чем о том, являюсь ли я художником вообще, и если да, то в большей или меньшей степени,
339
Вспомни о Барбизоне — это величественная история. Те, кто первыми приехали туда работать, внешне были далеко не такими, как по существу. Они выросли на земле и знали только одно: «В городе нет ничего хорошего, я хочу в деревню». Я представляю себе, что они рассуждали примерно так: «Я должен научиться работать, должен стать совершенно иным, прямой противоположностью тому, каков я сейчас». Они говорили: «Сейчас я никуда не гожусь, но я обновлюсь на лоне природы». Что касается меня, то я рассуждаю так же, и, хотя поеду в Париж, если буду к тому вынужден и если найду там, чем заняться, все-таки считаю, что пребывание здесь бесконечно, бесконечно более полезно с точки зрения моего будущего...
Если бы ты был со мной, я обрел бы товарища и моя работа тем самым пошла бы успешнее... Если бы ты был здесь, я скорее начал бы работать более производительно. Повторяю еще раз: для меня одного — задача чересчур велика, у меня не хватает духу приняться за нее в одиночку. Мне необходим человек, с которым можно все обсудить, который понимает, что такое картина...
Ей-богу, мой мальчик, приезжай писать вместе со мной сюда, на равнину, в картофельные поля; приезжай посидеть со мной у огня, и пусть степной ветер хорошенько продует тебя!
Вырвись! Я не знаю, что за будущее ожидает нас, не знаю, изменится наша жизнь или нет, если все у нас пойдет гладко, но могу сказать лишь одно: «Будущее не в Париже и не в Америке — там всегда будет одно и то же, вечно одно и то же. Если хочешь стать иным, приезжай сюда, в степь!»
340
Хочу рассказать тебе о поездке в Звело, деревню, где долгое время жил Либерман и где он писал этюды для своей картины, выставленной в последнем Салоне, той, что изображает бедных прачек...
Представь себе путешествие через равнину в три часа утра, в открытой повозке (я ехал со своим хозяином, которому нужно было попасть на рынок в Ассен), по дороге, или «diek», как ее здесь называют, на полотно которой вместо песка навалили грязь, для того чтобы оно было повыше. Это оказалось еще любопытнее, чем поездка на барже.
При первом проблеске рассвета, когда возле хижин, разбросанных по равнине, запели петухи, все домишки, мимо которых мы проезжали, окружающие их тонкие тополя, желтые листья которых падали на землю так, что было слышно, старая приземистая башня на кладбище, обнесенном земляным валом и живой изгородью из буков, плоские ландшафты равнины и хлебных полей, словом, все стало точно таким же, как самые прекрасные полотна Коро. Повсюду тишина, таинственность, покой — так, как умел писать их лишь он один.
Когда в шесть часов утра мы прибыли в Звело, было еще довольно темно; впрочем, подлинных Коро я видел даже в еще более ранний час. Въезд в деревню был тоже очень красив. Со всех сторон огромные замшелые крыши домов, конюшен, овечьих загонов, сараев.
Вид у здешних домов внушительный, и стоят они среди дубов великолепного бронзового цвета. Мох золотисто-зеленых тонов; темно-лилово-серые с красноватым, голубоватым или желтоватым отливом тона земли; несказанно чистые зеленые тона хлебных полей; черный тон мокрых стволов, контрастирующий с золотым ливнем крутящихся и шуршащих осенних листьев, которые небрежными гирляндами повисли на тополях, буках, липах и яблонях; мерцающее сквозь ветви деревьев небо.
Небо — однотонное, чистое, светящееся, не белое, а фиолетовое, такого оттенка, который едва ли можно расшифровать словами: белое, отливающее красным, синим и желтым; небо, в котором все отражается и которое чувствуешь над собой повсюду; небо, туманное и сливающееся с тонкой полосой тумана внизу. Все это вместе взятое создает гамму нежных серых тонов. В Звело я, однако, не нашел художников, и, говорят, ни один из них никогда не приезжал туда зимой.
Я же надеюсь провести там именно зиму. Поскольку художников в Звело не оказалось, я решил не дожидаться своего хозяина и пошел обратно пешком, чтобы немного порисовать по дороге. Так я начал набросок того яблоневого садика, с которого Либерман написал свою большую картину.
В данный момент вся местность вокруг Звело сплошь, насколько хватает глаз, покрыта молодыми хлебами — самого нежного зеленого цвета, какой я только встречал.
Нежно-лиловато-белое небо над ними создает эффект, который едва ли можно передать; однако для меня этот тон неба является основным тоном, без знания которого нельзя понять, на чем основаны другие эффекты.
Черная, плоская, нескончаемая земля, чистое, нежно-лиловато-белое небо. Из земли пробивается молодая пшеница, и земля под ней выглядит так, словно покрыта плесенью...
Когда часами бродишь по такой вот местности, начинаешь чувствовать, что вокруг нет ничего, кроме этой нескончаемой земли, зеленой плесени пшеницы или вереска и нескончаемого неба. Лошади и люди кажутся маленькими, как блохи. Даже крупные сами по себе предметы не привлекают твоего внимания, и тебе чудится, что в мире есть только земля да небо...
В маленьком придорожном трактирчике я нарисовал старушку за прялкой, темный маленький силуэт из сказки, темный силуэт на фоне светлого окна, сквозь которое виднелось светлое небо, узкая тропинка через нежную зелень и несколько гусей, щипавших траву.
И вот наступили вечерние сумерки. Ты только представь себе эту тишину, этот покой! Представь себе аллейку с высокими тополями, одетыми осенней листвой; широкую грязную дорогу — сплошное черное болото; уходящую в бесконечность равнину справа, уходящую в бесконечность равнину слева; несколько черных треугольных силуэтов дерновых хижин, сквозь маленькие окошки которых падает красный свет очага; несколько луж с грязной желтоватой водой, где отражается небо и гниют стволы деревьев; представь себе весь этот болотистый край в вечерних сумерках под беловатым небом — сплошные контрасты белого и черного. И на этом болоте косматую фигуру пастуха и груду овальных комьев не то шерсти, не то грязи — овец, теснящих и толкающих друг друга. Ты видишь, как они приближаются, ты стоишь среди них, ты поворачиваешься и следуешь за ними. С трудом, неохотно бредут они по грязной дороге. Однако вдали, под тополями, уже виднеется ферма — несколько замшелых крыш, кучи соломы и торфа.
Еще один темный треугольный силуэт — овечий загон. Ворота широко распахнуты и напоминают вход в темную пещеру. Сквозь щели досок, сзади, просвечивает небо. Весь караван комьев шерсти и грязи исчезает в этой пещере, пастух и женщина с фонарем закрывают за овцами ворота. Возвращение отары в сумерках было финалом той симфонии, которую я слышал накануне.
День прошел, как сон; я был так поглощен его упоительной музыкой, что с самого утра буквально не вспоминал ни о еде, ни о питье, получив в том трактирчике, где нарисовал пряху, только ломоть деревенского хлеба да чашку кофе. День прошел, а я совсем забыл о себе, внимая этой симфонии, длившейся с рассвета до сумерек или, вернее, от ночи до ночи.
Я пришел домой и, сев у огня, почувствовал, что голоден — я действительно был страшно голоден. Теперь ты видишь, что такое здешний край? Тут чувствуешь себя так, словно побывал, скажем, на выставке «Ста шедевров». А что приносишь домой после такого дня? Несколько наспех нацарапанных набросков. Нет, еще кое-что — желание мирно работать.
343 1 декабря
Ты знаешь, брат, что единственная моя связь с внешним миром — ты; поэтому я чуть с ума не сошел, не получив от тебя письма в тот момент, когда отнюдь не «процветал», а, напротив, был в очень стесненных обстоятельствах, хотя и не упоминал о них, так как нахожу, что стою выше забот, выклевывающих мне печень; эту пытку я, пожалуй, могу объяснить, но считаю незаслуженной...
Еще раз повторяю, что за время пребывания здесь я должен был привести в порядок свои живописные принадлежности, сделать запас красок, совершить несколько поездок, уплатить за жилье и еду, послать немного Христине и частично расплатиться с долгами. Из-за всего этого мне, мягко выражаясь, пришлось довольно туго. Прибавь к сказанному еще одну пытку — одиночество, и ты больше не подумаешь, будто я «процветаю» или «процветал» в прошлом.
Я говорю не «уединение», а «одиночество» — одиночество художника, которого в такой отдаленной местности всякий и каждый считает безумцем, убийцей, бродягой и т. д. и т. д.
Это, может быть, petite misere, но уж misere — во всяком случае.
На чужбине всегда чуждо и неуютно, даже если эта чужбина так волнующе прекрасна.