28 ноября 1885 г. Винсент прибывает в Антверпен и впервые по-настоящему знакомится с художественной жизнью большого города. Он подолгу пропадает в музеях, записывается студентом антверпенской Академии художеств, а вечерами посещает уроки рисования с обнаженной модели в частной школе около Большого рынка и в ателье на улице Рейндерс. Но Винсент очень скоро убеждается, что не может продвинуться вперед, оставаясь студентом Академии. 28 февраля 1886 г. он покидает Антверпен и едет в Париж, к Тео.
За три месяца пребывания в Антверпене Винсент создает 12 картин (среди них два автопортрета, которые положили начало огромной серии собственных изображений художника) и 40 рисунков (преимущественно штудии обнаженной модели и пейзажи).
437 Суббота, вечером
Хочу поделиться с тобой некоторыми впечатлениями от Антверпена. Сегодня утром под проливным дождем я проделал основательнейшую прогулку с целью получить свои вещи в таможне. Пакгаузы и склады на набережных — великолепны.
Я уже несколько раз исходил доки и набережные во всех направлениях. После песков, пустошей и тихой деревни, где меня долгое время окружали мир и покой, контраст особенно разителен. Непостижимая путаница! Одним из любимых словечек Гонкура было: «Вечная японщина». Так вот, эти доки — великолепная японщина, фантастическая, своеобразная, неслыханная; по крайней мере мне так кажется.
Мне хотелось бы как-нибудь побродить с тобой здесь, чтобы выяснить, одинаково ли мы смотрим на вещи. Тут можно делать все — виды города, фигуры различного характера, корабли, воду, небо тончайшего серого цвета и, главное, японщину. Я хочу сказать, что фигуры здесь постоянно в действии, что видишь их в самом причудливом окружении; тут все фантастично и каждую минуту возникают интересные контрасты.
Вот пример.
Белая лошадь в грязи на фоне старых закопченных складов, в закоулке, где свалены кипы товаров, прикрытые брезентом. Совсем просто, но какой эффект белого и черного!
Вот другой. Из окна элегантного английского бара видишь страшнейшую грязь и корабль, с которого гиганты-грузчики или экзотические матросы выгружают такие соблазнительные товары, как, например, кожи и буйволовы рога; у окна, глядя на это или на что-то другое, стоит очень изящная, очень белокурая девушка англичанка. Интерьер выдержан в одном тоне с фигурой, а светом служит серебристое небо, простертое над всей этой грязью и буйволовыми рогами, — опять-таки серия довольно резких контрастов.
Или вот фламандские матросы с неправдоподобно здоровыми лицами и широкими плечами, крепкие, коренастые, настоящие антверпенцы; они стоят, едят ракушки, пьют пиво, вокруг шум и суета, и вдруг новый контраст: хрупкая фигурка в черном, с крохотными прижатыми к телу ручками, бесшумно скользящая вдоль серых стен. В рамке иссиня-черных волос — овальное личико. Какое оно — коричневое, оранжево-коричневое? Не знаю. На мгновение она поднимает ресницы, и ты ловишь беглый косой взгляд иссиня-черных глаз. Это китайская девушка, загадочная, тихая, как мышка, маленькая и неприметная, как клоп. Что за контраст с группой фламандцев, поедающих ракушки!
А вот еще один — ты идешь узенькой улочкой между невероятно высокими домами, складами и сараями.
Ниже, вдоль улицы, расположены публичные дома для матросов всех национальностей, где можно встретить соответствующие мужские и женские типы. Там же лавки, где продается съестное и одежда для моряков, — яркие, живописные и переполненные народом.
Улица эта длинная, на ней каждую минуту видишь что-нибудь характерное, а по временам, когда народу особенно много, толпа ведет себя разнузданней, чем где бы то ни было. Например, ты идешь себе, спокойно поглядывая по сторонам, как вдруг поднимается невероятный гам. Среди бела дня девки выбрасывают из борделя на улицу матроса, за которым гонятся разъяренный парень и целый хвост проституток. Матрос явно трусит — я, по крайней мере, видел, как он перелез через груду мешков и скрылся в окне склада.
А если ты сыт всей этой сумятицей, тогда пройди мимо причалов, где швартуются гарвичские и гаврские пароходы, выберись из города — и перед тобой откроется бесконечный простор безлюдных, ровных, наполовину затопленных водою, беспредельно тоскливых, серых лугов, качающиеся сухие камыши, тина, река с одинокой маленькой черной лодкой, вода — серая на переднем плане, небо, туманное, холодное, серое и тихое, как пустыня...
Иногда встречаешь пышущую здоровьем девушку, которая кажется тебе честной, простой, веселой, а затем опять видишь такое хитрое и фальшивое лицо, что пугаешься его, как гиены. Не говорю уж о лицах, изрытых оспой, цвета вареных креветок, с бледно-серыми глазами, без бровей и с редкими, прилизанными волосиками цвета настоящей свиной щетины или немножко желтее — шведские или датские типы. Здесь было бы недурно поработать, но как и где? Ведь тут мгновенно можешь попасть в переделку.
Тем не менее я исходил порядочное число улиц и улочек без всяких приключений, а порою даже сидел и весьма оживленно болтал с разными девицами, которые, видимо, принимали меня за моряка.
Очень возможно, что я сумею раздобыть хорошие модели, если займусь писанием портретов...
У меня вполне сносное помещение для работы, особенно теперь, когда я развесил по стенам множество маленьких японских гравюр, которые весьма меня забавляют. Ты ведь знаешь эти маленькие женские фигурки в садиках или на берегу, всадников, цветы, узловатые терновые веточки.
Я рад, что уехал из дому, и надеюсь, что зимой не стану сидеть сложа руки.
438 Декабрь
На прошлой неделе я написал еще три этюда: первый — задворки старых домов, которые видны из моего окна, два другие — виды парка. Один из них я выставил у торговца картинами. Двум другим торговцам я отдал на комиссию то, что привез с собой из деревни. У четвертого я смогу выставить вид набережной, как только погода позволит мне написать ее; у этого торговца уже есть один вид мола, рядом с которым он не прочь выставить еще один. От этого же торговца я получил адрес магазина, где, по его словам, меня хорошо примут...
Вся эта беготня, поиски нужных людей и, как всегда, охота за моделями отняли у меня много времени. Добывать модели особенно трудно, но я находил их в других местах, найду и здесь. На завтра я уговорился с великолепным стариком, но придет ли он? Сегодня получил заказанные краски, которые мне выслали из Эйндховена, и уплатил за них больше пятидесяти франков.
Тяжело, страшно тяжело работать, когда ничего не продаешь и платишь за краски из того, чего, как тщательно ни рассчитывай деньги, буквально еле-еле хватает на еду, питье и жилье. А тут еще нужны модели! Ну, да что поделаешь! А все-таки шансы у меня есть, и даже немалые, потому что сейчас здесь работает сравнительно немного художников. По-моему, их можно за это винить только наполовину (наполовину они все-таки виноваты), так как погода иногда бывает чересчур суровой.
Подумать только! На строительство государственного музея и пр. тратятся сотни тысяч гульденов, а художники тем временем подыхают с голоду...
Как видишь, я не сижу сложа руки; но я не могу достаточно убедительно объяснить тебе, как трудно постоянно быть a court d'argent.1
l В стесненных обстоятельствах (франц.).
Моя главная надежда — фигура: ее пишут сравнительно немногие, и я должен ухватиться за эту возможность...
Я чувствую, что у меня хватит сил кое-что сделать, я вижу, что мои работы выдерживают сравнение с работами других, и это вновь пробуждает во мне страстное желание трудиться: за последнее время, находясь в деревне, я уже начал сомневаться в себе, так как заметил, что Портье, видимо, не интересуется больше моими произведениями.
Будь я состоятельнее, я мог бы писать больше, но производительность моя, увы, зависит от кошелька.
Есть у меня еще один замысел, который я надеюсь осуществить, — это нечто вроде вывесок. Например, для торговца рыбой — натюрморт с рыбами; то же самое для торговцев цветами, для зеленщиков, для ресторанов...
Напиши мне снова, если будет время. Конец месяца мне предстоит безусловно ужасный, если только ты еще чуточку не поможешь мне. От того, сумею ли я не сдать своих позиций, зависит очень многое.
К тому же выглядеть голодным и оборванным мне просто нельзя. Напротив, чтобы оживить дело, у меня должен быть энергичный вид.
439
Хочу тебе только сообщить, что мне удалось найти модель. Я сделал две большие головы, как пробы для портретов: во-первых, старика, о котором писал тебе, — голова вроде Гюго; во-вторых, этюд женщины.
В женском портрете я использовал для тела более светлые тона — белый, подцвеченный кармином, киноварью, желтым, и серовато-желтый фон, от которого лицо отделено лишь черными волосами. В одежде — лиловые тона.
Рубенс безусловно производит на меня сильное впечатление; я считаю, что он замечательный рисовальщик — я имею в виду, прежде всего, рисунок голов и рук.
Я совершенно восхищен его манерой рисовать линии лица мазками чистого красного или моделировать пальцы рук мазками такого же рода...
Именно из-за Рубенса я ищу сейчас белокурую модель. Но ты не должен сердиться, если я скажу тебе, что в этом месяце мне не свести концы с концами.
Я купил еще красок и два новых сорта кистей для рисования, которые мне очень по руке и которыми я могу работать более точно.
Кроме того, два холста, которые я привез с собой, оказались малы для голов, потому что при употреблении новых красок мне нужно больше места для окружения. Все это вместе взятое плюс модели разоряет меня. Пишу тебе об этих вещах так настоятельно потому, что, теряя время, теряешь вдвойне...
Что еще сказать тебе? Ах да, я видел два собрания современных картин...
Многие я нахожу очень красивыми, и тут я имею в виду, прежде всего, работы колористов или тех, кто пытается таковыми быть, кто ищет повсюду светлые, перламутровые сочетания. Но, на мой взгляд, это не всегда настоящее; это слишком жеманно, и я предпочитаю видеть простой мазок и менее аффектированный, менее сложный цвет, одним словом, больше простоты, мудрой простоты, которая не боится смелой техники. Рубенса я нахожу красивым именно потому, что у него такая бесхитростная манера, именно потому, что он работает простейшими средствами...
Что касается картин, то больше всего меня занимают «Мальчик рыбак» Франса Хальса, «Саския» Рембрандта, ряд улыбающихся или плачущих лиц Рубенса.
Ах, если уж картина должна быть написана, то почему не просто? Присматриваясь к реальной жизни, я прихожу к тому же выводу. Видя людей на улице, я часто думаю, что служанки гораздо интереснее и красивее дам, рабочие интереснее господ. В простых девушках и парнях я нахожу силу и жизнь, и тот, кто хочет выразить эти качества с соответствующей характерностью, должен писать твердым мазком, прибегая к простой технике.
Вотерс понимал это, по крайней мере, понимал раньше; говорю «раньше» потому, что до сих пор я не видел здесь ни одной его работы.
Делакруа я тоже нахожу прекрасным, прежде всего потому, что он дает нам ощутить жизнь вещей, их выражение и движение, потому, что он полный хозяин своих красок.
А вот в подавляющем большинстве хороших вещей, которые я видел и которыми даже восхищаюсь, очень часто наличествует слишком много краски.
В настоящее время я все больше приучаю себя разговаривать во время сеанса с моделями, чтобы лица их сохраняли одушевление. Я нашел одну женщину — теперь она уже старуха, — которая в свое время жила в Париже и подыскивала модели многим художникам: Шефферу, Гижу, Делакруа и еще одному, писавшему «Фрину».
Сейчас она прачка, знает множество женщин и, как уверяет, всегда может подобрать мне кого-нибудь.
У нас шел снег. Сегодня утром город под снегом был просто великолепен; группы людей, убиравших улицы, тоже замечательны...
Что касается торговли картинами, то, как я уже писал тебе, торговцы жалуются на misere ouverte.1 И все же я считаю, что сделать еще можно многое.
1 Неприкрытую нищету (франц.).
Приведу хотя бы такой пример — почему ни в кафе, ни в ресторанах, ни в кафешантанах не видно картин, по крайней мере почти не видно? И как это противоестественно! Почему там, в отличие от времен Фейта, Хондекутера и многих других, не вешают такие великолепные декорации, как натюрморты?
Почему, раз всюду хотят девушек, не вешать там женские портреты? Я понимаю, что для таких целей надо работать дешево, но ведь картины и можно делать сравнительно дешево. Вздувание цен гибельно для торговли предметами искусства и в конечном счете не приведет ее ни к чему хорошему...
Мне бросилось в глаза, что здесь много фотографов; они, в общем, такие же, как везде, и дела у них, по-видимому, хватает.
Но фотография — это всегда неизменно условные глаза, носы, рты, восковые, гладкие, холодные. В них всегда есть что-то мертвенное.
А вот живописные портреты живут собственной жизнью, исходят непосредственно из души художника, чего не может дать никакая машина. Чем больше видишь фотографий, тем яснее это становится.
440
Сегодня я в первый раз почувствовал, что выдохся. Я написал вид Стеена * и понес показать его некоторым торговцам. Двух из них не оказалось дома, третьему он не понравился, а четвертый лишь горько посетовал, что за последние недели буквально ни один человек не заглянул к нему в магазин. В общем, результаты не слишком отрадные, особенно когда на улице сыро и пасмурно, а ты разменял последний пятифранковик и не знаешь, как дотянуть до конца оставшихся двух недель.
Ну, да ладно. Постарайся как-нибудь продержать меня на плаву эти две недели, потому что я хочу написать еще несколько фигур...
Я не продвинусь вперед, если мне придется тратить на краски больше, чем я получаю. А получаю я нисколько, буквально нисколько не больше того, что получал много лет назад, в ту зиму в Брюсселе. Тогда у меня было на пятьдесят франков в месяц меньше, но ведь живопись стоит мне гораздо больше пятидесяти франков, причем платить надо наличными.
Я не чувствую слабости, пока пишу, но вынужденные перерывы все больше удручают меня.
Когда я не могу работать и двигаться вперед, я ужасно огорчаюсь, и вынужденное бездействие прямо-таки душит меня.
Знаешь ли ты, например, что за все время пребывания здесь я только три раза ел горячую пищу, а остальное время сидел на хлебе? Таким путем становишься вегетарианцем в большей степени, чем это полезно человеку. Особенно если вспомнить, что то же самое целых полгода происходило в Нюэнене, хотя даже такой ценой я не сумел оплатить счет за краски.
Живопись стоит дорого, а писать надо много. Одна модель вроде как обещала мне позировать для портрета, и я попытаюсь этим воспользоваться.
Никак не могу понять, почему такие люди, как, например, Портье или Серре, если уж они не могут продать ни одной из моих вещей, не попробуют по крайней мере достать мне какую-нибудь работу.
441 19 декабря 1885
Сегодня опять писал голову модели, которой, однако, не смог уплатить; но уж раз мне удалось заполучить ее, я воспользовался случаем. Затем я твердо уговорился с одним человеком, что напишу его портрет, а в обмен получу право написать два этюда для себя. Но я должен сказать тебе, что окончательно обанкротился: на остаток от пяти франков я вынужден был купить два холста для двух этих портретов, а к тому же прачка только что принесла чистое белье, так что в данный момент у меня осталось лишь несколько сантимов. Настоятельно прошу, но медли с ответом и, ради бога, пришли мне хоть столько, сколько можешь уделить — я буквально голодаю.
Если мне удастся сделать примерно пятьдесят голов, у меня будет какой-то шанс получить работу; я попытаюсь, в частности, устроиться к фотографу — дело, которым я хотел бы заниматься отнюдь не постоянно, а только в случае крайней нужды. У фотографов здесь, по-видимому, хватает работы, а в их ателье можно найти и живописные портреты, которые явно представляют собой раскрашенные фотографии, что, конечно, слабо и банально на взгляд каждого, кто мало-мальски разбирается в живописи.
Так вот мне представляется, что можно получить гораздо лучший колорит, если работать над подцветкой фотографии по этюдам, написанным непосредственно с натуры.
Это, по крайней мере, хоть какая-то возможность что-нибудь заработать...
Я показывал мой вид Стеена еще одному торговцу, которому понравились тон и цвет; к сожалению, он был страшно занят инвентаризацией, к тому же у него очень маленькое помещение; тем не менее он просил меня зайти к нему после Нового года. Такая вещица как раз подходит для иностранцев, которые хотели бы увезти с собой что-нибудь на память об Антверпене; поэтому я напишу еще несколько этюдов в том же роде. Вчера, в частности, я сделал несколько рисунков с видом собора, прямо на месте...
Но я предпочитаю писать глаза людей, а не соборы, как бы торжественно и импозантно ни выглядели последние: человеческая душа, пусть даже душа несчастного нищего или уличной девчонки, на мой взгляд, гораздо интереснее.
Я твердо уверен в одном — ничто так непосредственно не способствует успеху, как работа с модели. Конечно, оплачивать их очень неприятно, но ведь мы живем в такое время, когда многое зависит от энергии; следовательно, для того, чтобы на картины нашелся покупатель, они тоже должны быть энергичными...
Настоящее наслаждение работать кистями высшего сорта, иметь в достатке кобальт, кармин, ярко-желтый и киноварь хорошего качества.
Самые дорогие краски иногда бывают самыми выгодными, особенно кобальт: восхитительные тона, которые можно получить с его помощью, не сравнимы ни с одной другой синей краской.
Конечно, качество краски еще не определяет успеха картины в целом, но оно придает ей жизнь...
Мне вдруг пришло в голову, что если ты рано или поздно решишь основать свое дело (независимо от Гупиля), Антверпен может оказаться тем местом, где, располагая хорошими выставочными витринами, нетрудно делать выгодные дела: здешние фирмы ничего не смыслят в оформлении витрин.
Кроме того, отсюда сравнительно проще ездить в Англию. Система торговли картинами устарела и покрылась плесенью... Необходимо ее обновить; старые методы ведения дел больше не годятся. Цены, публика — все требует обновления. Дешевые работы для народа — вот будущее живописи, потому что теперешние любители искусства, видимо, все больше заходят в тупик и черствеют. Так-то.
Когда человек начинает дело, уже имея капитал, он часто добивается лишь того, что теряет все, включая мужество и энергию, в то время как, начав без гроша, он мог бы выработать в себе твердость и решительность.
442 28 декабря 1885
Как только я получил деньги, я пригласил красивую модель и написал голову в натуральную величину. Она совсем светлая, если не считать черных волос; голова сама по себе просто помещена на фоне, которому я попытался придать золотое мерцание света.
Вот тебе моя цветовая гамма: телесный тон, на шее немножко бронзоватый, иссиня-черные волосы (черный я вынужден был составить из кармина с прусской синей), на блузке — тусклый белый; фон — светло-желтый, много светлее, чем белый. В иссиня-черных волосах пунцовая нота, вторая такая же нота — пунцовая ленточка на тусклом белом.
Это девушка из кафешантана, и все-таки у нее то выражение, которое я искал — довольно Ecce-Homo-подобное.
Но так как я хочу быть правдивым именно в выражении, что бы я сам при этом ни думал, то я попытался выразить портретом следующее.
Когда эта модель пришла ко мне, по ней было видно, что она была очень занята последние несколько ночей. Девушка сказала мне нечто очень характерное: «Шампанское меня не веселит — мне от него становится грустно».
Так я узнал то, что хотел; а затем я попытался выразить нечто сладострастное и в то же время душераздирающее...
Против таких моделей нельзя ничего возразить даже с самой высокой художественной точки зрения: изображать человека было задачей старого итальянского искусства, это делал Милле и делает Бретон.
Весь вопрос в том, с чего начинаешь — с души или с платья; в том, служит ли форма вешалкой для лент и бантов или средством передачи впечатления и чувства; в том, действительно ли ты моделируешь ради моделирования, или потому что это так бесконечно красиво само по себе.
Первое обстоятельство второстепенно, а вот два последних непременное условие высокого искусства.
Меня очень порадовало, что позировавшая мне девушка захотела иметь свой портрет моей работы — такой же, как я сделал для себя. И она пообещала, что, как только сможет, позволит мне написать ее в костюме танцовщицы и сделать этот этюд у нее дома. В данный момент это неосуществимо, потому что хозяин кафе, где она работает, возражает против того, чтобы она позировала...
В последние дни мысли мои все время заняты Рембрандтом и Хальсом, но не потому, что я вижу много их картин, а потому, что среди здешних жителей попадается много таких, чьи типы напоминают мне эпоху, когда жили эти художники.
Я продолжаю часто посещать народные балы, чтобы наблюдать головы женщин, матросов и солдат. Плати 20—30 сантимов за вход, закажи стакан пива (спиртного там потребляют мало) и можешь развлекаться хоть целый вечер; я, во всяком случае, развлекаюсь, глядя, как веселятся эти люди...
Я заметил, что в результате недоедания у меня пропал аппетит; когда я получил от тебя деньги, я не мог есть — не варил желудок; но я постараюсь, чтобы все снова пришло в порядок. Это, однако, не мешает мне сохранять всю мою энергию и ясность мысли, когда я сижу за работой. Но работа на свежем воздухе мне уже не по плечу: я чувствую себя слишком слабым для нее.
Что поделаешь! Живопись такая штука, которая выматывает человека...
Фигуры женщин из народа, которые я здесь вижу, производят на меня огромное впечатление; я испытываю гораздо большее желание писать их, чем обладать ими, хотя, право, неплохо бы сочетать то и другое...
Возможно, ты не поймешь меня, но это правда: когда я получаю деньги, мне больше всего хочется не наесться до отвала, хотя я давно уже пощусь, а поскорее взяться опять за живопись, и я немедленно начинаю охотиться за моделями, чем и продолжаю заниматься, до тех пор пока деньги не иссякнут...
Здешние модели привлекают меня тем, что они резко отличаются от моих моделей в деревне. А еще больше тем, что у них совершенно другой характер, и контраст их с прежними моделями наводит меня на новые мысли, особенно в том, что касается красок тела. И то, чего я добился, работая над последней головой, хоть и не полностью удовлетворяет меня, но все же отличает ее от прежних голов.
Я знаю, ты достаточно ясно понимаешь, как необходимо быть правдивым; поэтому я могу говорить с тобой откровенно.
Если я пишу крестьянку, я хочу, чтобы она была крестьянкой; точно так же, когда я пишу шлюху, я хочу придать ей выражение шлюхи.
Вот почему на меня такое огромное впечатление произвела голова шлюхи у Рембрандта. Он передал ее загадочную улыбку бесконечно красиво и с серьезностью, которой обладает лишь он, этот волшебник из волшебников.
Это нечто новое для меня, и это именно то, к чему я стремлюсь. Это делал Мане, делал Курбе. Но ведь и у меня, черт побери, есть амбиция! К тому же я до мозга костей проникся бесконечной красотой анализа женской души у великих мастеров литературы — Золя, Доде, Гонкуров, Бальзака...
Я страшно упрям, и меня больше не трогает то, что люди говорят обо мне и о моей работе. Здесь, видимо, очень трудно достать обнаженную модель; во всяком случае девушка, которую я писал, не согласилась.
Судя по ходу дел, могу сказать лишь одно — мы подошли к тому, что теперь принято называть la fin du siecle;1 женщины обладают таким же очарованием и фактически таким же большим влиянием, как во времена революции, и художник, не уделяющий им места в своем творчестве, отрывается от жизни.
l Концом века (франц.).
443 Январь 1886
Колорит в картине то же, что энтузиазм в жизни, и попытаться сохранить его — вещь совсем немаловажная.
Я думаю в этом месяце сходить к Ферлату, директору здешней Академии, по поводу моделей; я собираюсь узнать, какие там условия и можно ли работать с обнаженной модели. Я захвачу с собой портрет и кое-какие рисунки. Мне бесконечно хочется получше изучить обнаженную модель.
444
В том, что касается выражения человеческой скорби, Рубенс трогает меня меньше, чем кто-либо. Чтобы пояснить тебе свою мысль, скажу для начала, что даже самые его красивые плачущие Магдалины или скорбящие богоматери неизменно напоминают мне красивую плачущую проститутку, которая подцепила шанкр или переживает какую-нибудь сходную petite misиre du la vie humaine. В своем роде они сделаны мастерски, но искать в них чего-то большего не следует. Рубенс великолепен в воспроизведении обыденно красивой женщины. Но что касается выразительности, то здесь он не драматичен...
И все же я восхищаюсь им, потому что он пытается и умеет выразить комбинацией красок веселость, безмятежность, горе, хотя фигуры его подчас бывают пустыми...
Делакруа тоже пытался пробудить в людях веру в симфонию цвета. И пытался, можно сказать, напрасно, если вспомнить, что чуть ли не каждый понимает под «хорошим цветом» правильность локального цвета, педантическую точность, к которой не стремились ни Рембрандт, ни Милле, ни Делакруа, ни Мане, ни Курбе, ни Рубенс, ни Веронезе, словом, никто...
Что мне еще сказать? Я испытываю все более сильное желание заново переделать мои этюды фигур, переделать спокойно, не торопясь, без нервозной спешки. Я хочу настолько продвинуться в изучении обнаженной натуры и строения фигуры, чтобы иметь возможность работать по памяти...
Во всяком случае, я намерен не возвращаться в деревню и хочу остаться в Антверпене еще на некоторое время; так будет лучше — здесь гораздо больше шансов найти людей, которые, возможно, заинтересуются моей работой. Я чувствую, что имею право рискнуть, ибо я кое-что могу, а вся эта история тянется уже достаточно долго...
На днях я впервые видел отрывок из новой книги Золя «Творчество», которая, как ты знаешь, печатается с продолжением в «Gil Blas». Полагаю, что, если этот роман получит распространение среди художников, он может оказать на них очень хорошее воздействие. Отрывок, который я прочел, показался мне весьма правдивым.
Со своей стороны добавлю, что для работы исключительно с натуры мне еще не хватает кое-чего — легкости в композиции, знания фигуры, тем не менее думаю, что, в конце концов, не совсем напрасно корпел все эти годы. Я чувствую в себе определенную силу, потому что, где бы я ни находился, у меня всегда одна цель — писать людей такими, какими я их вижу и знаю.
Сказал импрессионизм свое последнее слово или нет, если уж держаться за термин «импрессионизм»? Я по-прежнему считаю, что в области фигурной живописи может появиться много новых художников, и чем дольше я над всем этим раздумываю, тем более нахожу желательным, чтобы в такое трудное время, как наше, художники видели спасение в глубокой преданности высокому искусству. Ведь в жизни, действительно, существует и высокое и низкое; человек же — самое важное в ней, да и писать его, в сущности, тоже труднее всего...
Сейчас я очень сильно похудел, одежда моя совершенно обтрепалась и пр. Однако я почему-то уверен, что мы пробьемся. Ты писал, что, если я заболею, нам станет еще хуже. Надеюсь, до этого не дойдет, но все-таки хотелось бы жить чуточку получше именно для того, чтобы предупредить болезнь.
Подумать только, сколько людей живет, не имея ни малейшего представления о том, что такое горести, и пребывая в неизменном убеждении, что все оборачивается к лучшему, как будто вокруг них никто не подыхает с голоду и не идет ко дну!
Знаю, Тео, тебе тоже приходится трудно. Но твоя жизнь никогда не была такой тяжелой, как моя за последние десять или двенадцать лет. Не понимай меня превратно, когда я говорю, что вся эта история тянется, пожалуй, слишком долго. За ото время я научился многому, чего не знал раньше, передо мной открылись новые возможности, и я с полным основанием протестую против того, что мною постоянно пренебрегают. Так неужели теперь, когда мне опять захотелось пожить некоторое время в городе, а затем, если удастся, поработать в чьей-нибудь мастерской в Париже, ты будешь препятствовать моим планам?
Будь разумен и дай мне идти своим собственным путем. Повторяю: я не хочу ссоры и не намерен ссориться, но я не позволю мешать мне в моем призвании. Да и что я смогу сделать в деревне, уехав туда без денег на модели и краски? В деревне заработать деньги моим ремеслом нет никакой, совершенно никакой возможности, в городе же такая возможность есть.
445 Январь
Хочу сообщить, что Ферлат посмотрел, наконец, мои работы. Увидев два пейзажа и натюрморт, которые я привез из деревни, он сказал: «Да, но это ко мне не относится». Когда же я показал ему два портрета, он объявил: «Вот это меняет дело. Раз это фигура, можете приходить».
Таким образом, завтра я начинаю заниматься в Академии по классу живописи. Кроме того, я сговорился с Финком (это ученик Лейса, и я видел у него вещи, сделанные в манере Лейса — средневековые), что по вечерам буду рисовать античные гипсы...
Затем мне нужно повидаться с двумя людьми, по поводу портретов. Что из этого выйдет — не знаю... Знаю одно: в случае чего я соглашусь сделать их безвозмездно, просто для практики...
Я уже рисовал в Академии два вечера и должен сказать, что, на мой взгляд, для того чтобы делать, например, крестьянские фигуры, очень полезно порисовать гипсы, но, разумеется, не так, как это обычно делается. Рисунки, которые я там видел, кажутся мне невероятно скверными и от начала до конца неправильными. И я твердо уверен, что мои рисунки — совершенно иные; время покажет, кто прав. Ни один из воспитанников Академии, черт их всех побери, понятия не имеет о том, что такое античная статуя.
Я долгие годы не видел ни одного хорошего гипса с античной скульптуры (а гипсы в здешней Академии очень хороши) и в течение всех этих лет имел перед глазами лишь живую модель; теперь, внимательно приглядываясь к антикам, я поражен познаниями древних и верностью их восприятия.
Вероятно, господа академики обвинят меня в ереси. Что поделаешь!
446
Я пишу в Академии вот уже несколько дней и должен сказать, что мне тут очень нравится. Особенно потому, что здесь подвизаются разные художники и я вижу, как они работают в самых различных манерах, а я еще никогда не видел, как работают другие...
В понедельник мы получим новые модели; вот тогда, в сущности, я и начну серьезно работать. К понедельнику я должен раздобыть большой холст: меня также предупредили, что мне решительно необходимо обзавестись другими кистями и т. д. Но у меня нет больше денег.
Время, действительно, не терпит, и я просил бы тебя сделать все возможное; я ведь тоже делаю, что могу, но у меня из раза в раз получается так, что на еду почти ничего не остается.
По вечерам я тоже хожу в Академию рисовать, но мне кажется, что в классе рисования все работают плохо и идут совершенно неверным путем. Класс живописи лучше; я, по-моему, уже писал тебе, что там подобрались самые разные люди всех возрастов — пятеро даже старше меня.
В данный момент я работаю над головой ребенка...
Здесь развешаны этюды прежних воспитанников Академии; кое-какие — чертовски хороши.
Думаю, что занятия в Академии — бесспорно, самый короткий путь к успеху; что бы я потом ни решил — перебраться в деревню или поехать в Париж, мне в любом случае полезно видеть, как пишут другие, регулярно и возможно больше работать с моделями — и того полезнее.
447
Всю неделю был страшно занят, потому что помимо класса живописи я еще хожу рисовать по вечерам, а после этого с половины десятого до половины одиннадцатого работаю с модели в клубе. Я стал членом двух таких клубов...
Вот что интересно: когда я сравниваю какой-нибудь свой этюд с этюдами других, оказывается, что между нами нет почти ничего общего. Их этюды имеют примерно тот же цвет, что тело; таким образом, при рассмотрении с близкого расстояния эти этюды очень правильны, но если немного отойти, они кажутся томительно плоскими: все эти розовые, нежно-желтые тона и т. д. и т. д., мягкие сами по себе, на расстоянии представляются жесткими. А то, что делаю я, выглядит вблизи зеленовато-красным, желтовато-серым, бело-черным, часто нейтральным и вообще не поддающимся определению с точки зрения цвета. Но стоит немного отойти, как этюд становится верным, независимым от краски, в нем чувствуется воздух и на него падает определенный вибрирующий свет. А тогда начинает производить впечатление даже самый крохотный мазок краски, которой я случайно лессировал поверхность.
Чего мне еще недостает, так это практики. Я должен написать штук пятьдесят таких этюдов и тогда, надеюсь, чего-нибудь добьюсь. Сейчас я кладу краски еще тяжеловато, потому что у меня нет достаточного навыка; я слишком долго ищу, и в результате получается безжизненно. Но это вопрос времени и тренировки: впоследствии мазок начнет ложиться правильно, едва о нем подумаешь.
Кое-кто видел здесь мои рисунки; один человек под влиянием моих крестьянских фигур немедленно начал рисовать модель в классе обнаженной натуры, моделируя более энергично и накладывая тени увереннее. Он показал мне свой рисунок, и мы обсудили его; рисунок, на мой взгляд, полон жизни и гораздо лучше всего, что я видел здесь у других воспитанников. А знаешь, как его оценили? Преподаватель Зиберт специально вызвал этого человека к себе и предупредил, что, если тот посмеет еще раз сделать подобный рисунок, это будет рассматриваться как попытка выставить своего учителя дураком. А я уверяю тебя, что это был здесь единственный хорошо сделанный рисунок, напоминающий Тассара или Гаварни. Словом, сам видишь, как оно получается. Впрочем, это не беда: надо только не обижаться, а притвориться, будто ты хочешь отделаться от дурной манеры, но, к несчастью, все время впадаешь в прежние ошибки. Фигуры, которые делают здешние воспитанники, почти всегда непропорционально тяжелы сверху и как бы опрокидываются вниз головой: ни одна из них не стоит на ногах. А устойчивость необходима уже на первой стадии работы.
И все-таки, что бы ни случилось и каковы бы ни были результаты, удастся мне поладить с Ферлатом или нет, я очень доволен, что приехал сюда. Я нахожу здесь столь необходимое мне столкновение идей. Я смотрю свежим взглядом на свою собственную работу и могу лучше судить о своих промахах, что дает мне возможность исправлять их.
448 Февраль
Теперь я рисую еще и днем, и тамошний преподаватель, который в настоящее время делает портреты и хорошо получает за них, уже неоднократно спрашивал меня, не рисовал ли я гипсы раньше и самостоятельно ли я научился рисовать. Он твердит: «Я вижу, что вы много работали» или «Вскоре вы начнете делать успехи и сильно продвинетесь вперед; это займет у вас год, но год — не велик срок».
А вот рядом со мной сидит парень моих лет, которому он таких вещей не говорит, хотя парень этот пишет уже долгое время, а гипсы рисует целых три года... Он сказал также, будто Ферлат говорил ему, что находит много хорошего в моих работах, чего сам Ферлат мне не сказал...
Сравнивая себя с другими, я вижу, что во мне так много жесткости, словно я лет десять просидел в тюрьме. Причина этого в том, что около десяти лет я вел тяжелую и беспокойную жизнь, у меня было много забот и горестей и ни одного друга. Но теперь работы мои становятся лучше, я чему-то учусь и становлюсь на что-то способен; поэтому все изменится...
Я хочу, например, привести в порядок свои зубы. Я уже потерял и могу еще потерять не менее десяти зубов, а это слишком много и слишком вредно; кроме того, я из-за этого выгляжу человеком за сорок, что мне отнюдь не на пользу...
Мне посоветовали также обратить внимание на желудок: он у меня в очень плохом состоянии, причем за то время, что я нахожусь здесь, дело отнюдь не улучшилось.
Все это совсем не веселая тема, но что нужно, то нужно, и если хочешь писать картины, надо постараться выжить и сохранить силы...
Ты понимаешь, что я не крепче других, и если я еще больше запущу свое здоровье, со мной случится то же, что случилось со многими художниками (если поразмыслить — даже с очень многими): я сдохну или, что еще хуже, превращусь в идиота...
Что касается твоей мысли о том, чтобы нам поселиться вместе и снять приличную мастерскую, где можно принимать людей, подумай над этим еще и мне тоже дай подумать...
Прежде всего, год я должен заниматься рисованием — без этого не обойтись. Тут ничего не поделаешь. Разве Делакруа, Коро и Милле не думали постоянно об античности и не продолжали изучать ее? Люди, которые изучают древних наспех, конечно, совершенно неправы. Обращение к древним, безусловно, требует глубокого спокойствия, знания природы, тонкости восприятия и терпения; в противном случае обращаться к ним бесполезно.
Любопытно, между прочим, что Жерико и Делакруа знали их куда глубже и понимали лучше, чем, например, Давид, хотя были самыми ярыми противниками академической рутины.
Я еще не знаком с книгами Тургенева, но недавно прочел его биографию, которую нашел очень интересной. Как сближает его с Доде страсть к работе с модели, стремление объединить пять-шесть моделей в один тип! Онэ я тоже еще не читал, а ведь и он, как я слыхал, очень интересен.
449
У меня есть веские причины не желать, чтобы ты сообщал маме о моем нездоровье: она, вероятно, начнет упрекать себя за то, что дала случиться тому, что случилось, а именно не удержала меня дома и не предотвратила возможных последствий моего отъезда. Я не буду упоминать о своей болезни, не упоминай и ты.
Но, как дома, так и здесь, я живу, не имея на что пообедать, потому что работа стоит мне слишком дорого; я слишком полагался на свои силы, считая, что смогу долго выдержать такую жизнь.
Врач говорит, что я обязательно должен больше заботиться о себе и воздерживаться от работы, пока не почувствую себя крепче.
У меня полный упадок сил, а я еще усугубил его чрезмерным курением, которому предавался главным образом потому, что, куря, не так сильно чувствуешь пустоту в желудке.
О такой жизни говорят: manger de la vache enragee 1 — я тоже получил свою долю. Дело здесь ведь не только в еде, но также в тревогах и волнениях, которые постоянно испытываешь...
1 Терпеть сильную нужду (букв. есть мясо бешеной коровы) (франц.).
Рисование само по себе, его техника дается мне достаточно легко. Я принимаюсь за рисунок с такой же легкостью, с какой пишут письмо. Но именно на этой стадии и становится интереснее работать, не удовлетворяясь постепенно приобретенным мастерством и старательно добиваясь оригинальности и широты замысла, основательного моделирования, умения рисовать не контуры, а массы...
Ах, Тео, как обидно, что я сейчас нездоров! Я просто бешусь из-за этого, хотя и сохраняю мужество. Все уладится...
Я говорю себе: не следует думать, что люди, чье здоровье полностью или частично расстроено, не годятся для занятий живописью. Желательно, чтобы человек дотянул до шестидесяти или хотя бы пятидесяти лет, если он начал работать в тридцать...
Болезнь навалилась на меня совершенно неожиданно. Я чувствовал слабость, меня лихорадило, но я все-таки продолжал работать и начал беспокоиться лишь тогда, когда у меня все чаще стали ломаться зубы и вид сделался вконец болезненным. Ну ничего, попробуем и это пережить.
450
Очень рад, что ты не возражаешь против моего намерения приехать в Париж. Думаю, что это поможет мне продвинуться вперед; я боюсь, что попаду в тупик, оставаясь здесь, продолжая вращаться в прежнем кругу и делая прежние ошибки. Кроме того, полагаю, что и тебе не повредит возможность возвращаться по вечерам домой, в собственную мастерскую. Впрочем, я должен сказать о себе совершенно то же самое, что ты пишешь о себе: ты разочаруешься во мне.
И все-таки надо объединяться: это поможет нам лучше понять друг друга...
Зиберт, преподаватель по классу рисования, который вначале разговаривал со мной так, как я тебе писал, сегодня явно пытался затеять со мной ссору — вероятно, для того, чтобы избавиться от меня; но у него ничего не вышло, потому что я сказал: «Зачем вы затеваете со мной ссору? Я не хочу ссориться и во всяком случае не имею ни малейшего желания противоречить вам; вы же просто нарочно хотите поссориться со мной»...
Он, видимо, никак не ожидал такого отпора и не нашел, что сказать; но в следующий раз он, конечно, может взять верх.
А стоит за этим делом то, что у нас в классе обсуждают мои работы, и я однажды после занятий сказал — не Зиберту, а кое-кому из воспитанников, — что их рисунки совершенно неправильны...
При нужде я мог бы пройти курс рисования с античных гипсов и без преподавателя, отправляясь, например, рисовать в Лувр. В случае необходимости я так и сделаю, хотя, конечно, предпочел бы, чтобы мои работы поправляли, если только поправки не превращаются в нарочитые придирки, лишенные какого-либо основания, кроме моей несколько своеобразной манеры работать, которой я и отличаюсь от других...
То, что я рисую с гипсов, объясняется желанием «ne pas prendre par le contour, mais prendre par le milieu»; я еще не овладел таким методом, но чувствую его все больше и несомненно буду продолжать в том же духе: это очень интересно...
В наше время есть так много интересного, особенно если предположить, что мы еще станем очевидцами начала гибели нынешнего общественного строя.
Нашей эпохе присуща та же бесконечная поэтичность, которая есть в осени или в закате солнца, когда становится особенно ясно, что в природе имеет место некое таинственное развитие. И в искусстве, если угодно, после Делакруа, Коро, Милле, Дюпре, Тройона, Бретона, Руссо и Добиньи тоже намечается декаданс. Que soit! Но декаданс этот исполнен такого очарования, что мы все еще можем ожидать появления поразительно красивых вещей, которые, впрочем, каждый день и делаются...
Меня не удивит, если, свыкнувшись с мыслью о нашей совместной жизни, ты будешь все больше удивляться тому, что на протяжении целых десяти лет мы так мало находились вместе. Но теперь с этим покончено, и я от всего сердца надеюсь, что больше так не будет.
451
Мы должны преисполниться воодушевления и выбросить за борт все сомнения, а также известное недоверие к себе.
Хочешь знать, на каком фундаменте можно строить, сохраняя душевный покой даже тогда, когда ты одинок, никем не понят и утратил всякую надежду добиться материального благополучия?
Этот фундамент — вера, которая остается у тебя при любых условиях, инстинктивное ощущение того, что уже происходят огромные перемены и что скоро переменится все.
Мы живем в последней четверти века, который, как и предыдущий, завершится грандиозной революцией. Но даже предположив, что мы оба увидим ее начало в конце нашей жизни, мы, конечно, все равно не доживем до лучших времен, когда великая буря очистит воздух и обновит все общество. Хорошо уже и то, что мы не дали одурманить себя фальшью нашего времени и в его нездоровой гнетущей духоте увидели признак надвигающейся грозы. Надо говорить так: нас еще гнетет удушливый зной, но грядущие поколения уже смогут дышать свободнее. В это с наивностью взрослых детей верят даже Золя и Гонкуры, суровейшие аналитики, чьи диагнозы так беспощадны и так точны.
Те, которых ты упоминал — Тургенев и Доде, — тоже работают не без цели, тоже не отказываются заглянуть вперед. Но все они, и с полным основанием, избегают утопических предсказаний и в какой-то мере являются пессимистами, ибо, анализируя историю нашего века, с ужасом видишь, что даже самая благородная революция порою ни к чему не приводит.
Но одно то, что тебе не надо вечно оставаться наедине со своими мыслями и чувствами, то, что ты работаешь и думаешь вместе с другими людьми, — уже большая поддержка. Благодаря ей можешь больше и чувствуешь себя неизмеримо счастливее.
Я уже давно хочу, чтобы именно так было между нами; уверен, что, оставшись в одиночестве, ты быстро пришел бы в состояние подавленности, потому что времена теперь невеселые, а значит, удовлетворение находишь только в работе.
Посылаю тебе упомянутый мной роман Гонкуров, прежде всего ради предисловия, в котором кратко изложены цели и история их работы.
Ты увидишь, что эти люди, в сущности, не были счастливы, равно как Делакруа, сказавший о себе: «Я совсем не был счастлив в том смысле, в каком понимал счастье прежде»...
Так же несчастливы были и последние дни старика Тургенева. Он тогда часто общался с Доде. Эти восприимчивые, тонкие, проницательные, как женщины, и по-женски чувствительные к своим собственным страданиям люди до конца были полны жизни и самосознания, чужды безразличного стоицизма и презрения к жизни. Повторяю: эти люди умерли так, как умирают женщины — без навязчивой идеи бога, без абстракций, неизменно оставаясь на твердой почве жизни и привязанные только к ней. Повторяю: они умерли, как женщины, которые много любили — с кровоточащими сердечными ранами, что напоминает слова Сильвестра о Делакруа: «Так, почти улыбаясь, он и умер».
Нам покамест рано об этом думать; напротив, нам сначала еще надо поработать, пожить, хотя и не наслаждаясь счастьем в обычном смысле этого слова. Но, что бы ни сулило нам будущее, не сомневайся, что я буду рад поработать годик у Кормона, если уж мне не представится возможность порисовать в Школе изящных искусств или в какой-нибудь мастерской, о которых я столько здесь слышал...
В конце концов, секрет, дающий человеку вторую молодость, — это работа...
Скажи, ты читал Карлейля?.. Это тоже был человек, много дерзавший и видевший много дальше, чем другие. Но сколько я ни знакомлюсь с жизнью таких людей, всюду одна и та же история — нехватка денег, плохое здоровье, сопротивление окружающих, одиночество, короче говоря, мука от начала до конца.
452
Должен откровенно сказать, что на душе у меня станет гораздо легче, если ты одобрительно отнесешься к моему намерению приехать в Париж значительно раньше, чем в июне или июле...
Должен также сообщить, что хотя я продолжаю ходить в Академию, придирки тамошних преподавателей становятся для меня невыносимы, потому что они, как и прежде, оскорбительны. Я же упорно стараюсь избегать ссор и иду своим путем. Я уже напал на след того, что ищу, и нашел бы его, пожалуй, еще скорее, если бы мне позволили рисовать с гипсов одному, без присмотра. Тем не менее я рад, что пошел в Академию, так как в изобилии вижу там примеры того, к чему приводит стремление prendre par le contour.
A ведь это именно то, чем там систематически занимаются и из-за чего придираются ко мне. «Делайте сначала контур: у вас неправильный контур; я не стану поправлять рисунок, если вы будете моделировать прежде, чем основательно закрепите контур». Как видишь, все вечно сводится к одному и тому же. А поглядел бы ты, какие плоские, безжизненные, пресные результаты дает такая система!
Повторяю: да, я очень рад, что имел возможность наблюдать все это так близко...
Впрочем, это не так уж важно. Вопрос в другом — в том, чтобы попытаться найти более эффективный метод работы.
В Академии зашли так далеко, что уверяют: «Цвет и моделировка не имеют значения — этому можно научиться очень быстро; контур — вот что самое существенное и самое трудное».
Как видишь, и в Академии можно научиться кое-чему новому: я никогда прежде не знал, что цвет и моделировка даются сами собой.
Как раз вчера я закончил рисунок, который делал на конкурс по вечернему классу. Это известная тебе статуя Германика.
Так вот, я уверен, что займу последнее место, потому что рисунки у всех остальных в точности одинаковы, мой же — совершенно другой. Но я видел, как создавался рисунок, который они сочтут лучшим: я как раз сидел сзади; этот рисунок абсолютно правилен, в нем есть все, что угодно, но он мертв, и все рисунки, которые я видел, — такие же...
Здесь очень мало пользуются обнаженной женской моделью — в классе, по крайней мере, никогда, да и частным образом чрезвычайно редко.
Даже в классе антиков на десять мужских фигур приходится одна женская. Так оно, конечно, куда легче.
В Париже с этим будет, несомненно, гораздо лучше. Право, мне кажется, что постоянное сравнение мужской фигуры с женской, которые всегда и во всем совершенно непохожи друг на друга, очень многому учит. Женская фигура — это, может быть, difficulte supreme,1 но чего бы стоили без нее искусство и сама жизнь?
1 Наивысшая трудность (франц.).
453
Какая жалость, что, постепенно приобретая опыт, человек в то же время утрачивает молодость. Будь это не так, жизнь была бы, право, слишком хороша...
Работать и мыслить совместно — это поистине блистательная идея.
Я ежедневно нахожу новые подтверждения тому, что главная причина всех бедствий художников заключается в их раздорах, в нежелании объединиться, в том, что они не помогают, а лгут друг другу. Ни на секунду не сомневаюсь, что, веди мы себя в этом отношении разумнее, мы бы уже через год вышли на более верную дорогу и почувствовали себя счастливее...
Сегодня воскресенье, день почти весенний; утром я совершил долгую одинокую прогулку через весь город, по парку, вдоль бульваров. Погода была такая, что в деревне, по-моему, уже можно было слышать пение первого жаворонка.
Одним словом, во всем чувствовалось нечто вроде возрождения.
И, однако, какая подавленность чувствуется в делах и в людях! Думаю, что не преувеличиваю, рассматривая повсеместные забастовки и т. д. как очень серьезный симптом. Грядущим поколениям эти забастовки, конечно, покажутся далеко не бесполезными, потому что тогда дело будет уже выиграно. Однако сейчас для каждого, кто должен зарабатывать свой хлеб, стачка — вещь очень трудная, тем более что — как легко предвидеть — положение с каждым годом будет становиться все хуже. Коллизия — рабочий против буржуа — сегодня не менее оправдана, чем сто лет тому назад коллизия — третье сословие против двух остальных. Нам лучше всего помалкивать: судьба не на стороне буржуа, и нам придется еще многое пережить, потому что конец отнюдь не близок. На улице весна, а сколько тысяч людей мечется в отчаянии!
Разумеется, я не хуже самого неисправимого оптимиста вижу, как в весеннем небе парит жаворонок. Но я вижу и то, как девушка, которой едва стукнуло двадцать и которая могла бы отличаться хорошим здоровьем, становится жертвой чахотки и, вероятно, утопится, не дожидаясь, пока ее убьет болезнь.
Когда постоянно вращаешься в так называемом обществе, среди состоятельных буржуа, все это, вероятно, замечаешь не так остро; но когда, как я, долгие годы получаешь на обед la vache enragee, тогда уже нельзя отмахнуться от такого весомого факта, как всеобщее обнищание.
Если человек даже бессилен исправить и спасти положение, он все-таки может посочувствовать и проявить сострадание.
Возьмем, к примеру, Коро, натуру особенно безмятежную, особенно глубоко воспринимавшую весну. Разве он не прожил всю свою жизнь как простой рабочий, разве он не был исполнен сочувствия к горестям ближних? В его биографии меня поразил один факт: в 1870— 1871 гг., когда он был уже глубоким стариком, хотя несомненно мог еще любоваться ясным небом, он, тем не менее, посещал госпитали, где лежали и подыхали раненые.
Иллюзии разбиваются, подлинно великое остается; можно сомневаться во всем, но в таких людях, как Коро, Милле и Делакруа, — сомневаться нельзя.
457
Все время, что я жил здесь, я дружил с одним стариком французом, чей портрет — он одобрен Ферлатом — я написал и покажу тебе. Для этого бедняги из-за его возраста зима оказалась еще тяжелее, чем для меня: состояние здоровья у него прямо-таки критическое. Сегодня я стащил его к тому же врачу, у которого побывал сам; ему, видимо, придется лечь в больницу на операцию. Вопрос этот решится завтра.
Несчастный так нервничал, что мне пришлось долго убеждать его, прежде чем он согласился пойти со мной и выслушать свой приговор: он знал, что серьезно болен, но боялся довериться больничному врачу.
Не знаю, чем все это кончится. Возможно, в марте я пробуду здесь еще несколько дней, чтобы не оставлять беднягу в одиночестве.
В конце концов самое интересное в жизни — люди: сколько ни изучай их, все мало. Вот почему такие мастера, как Тургенев, могут по праву считаться великими: они учат нас наблюдать. Современный роман, начиная, скажем, с Бальзака, отличается от всего, что было написано в предшествующие века: он бесспорно прекраснее.
Тургенев особенно интересует меня теперь, когда я прочел о нем статью Доде, где отлично разобраны и его творчество, и его характер. Он — образец человека: даже в старости во всем, что касалось работы, он остался молод и остался только потому, что ему всегда было чуждо самодовольство и он всегда стремился работать лучше.
458
Антверпен мне, в общем, очень понравился. Конечно, было бы лучше, если бы я явился туда во всеоружии опыта, какой накопил за время пребывания там. Будь это возможно, мне жилось бы, несомненно, много лучше; но, увы, на каждом новом месте всегда начинаешь, как greenhorn.1 Впрочем, я надеюсь еще вернуться в Антверпен: тому, кто стремится жить свободно и творчески, здесь осуществить свои стремления, пожалуй, легче, чем где бы то ни было.
1 Зеленый юнец, новичок (англ.).
Кроме того, тут видишь всяких людей — англичан, французов, немцев, бельгийцев, а значит, встречаешь разнообразные типы.
Если в мире есть город, сколько-нибудь похожий на Париж, то это именно Антверпен, а не Брюссель. Во-первых, он представляет собой место скопления всех национальностей; во-вторых, это деловой центр; в-третьих, город очень оживлен и в нем есть где поразвлечься.
Еще раз тщательно взвесь, нельзя ли придумать такую комбинацию, которая позволила бы мне перебраться в Париж до начала июня. Мне этого очень хочется: я убежден, что так будет лучше по многим причинам, которые я уже излагал. Добавлю только, что мы сможем гораздо тщательнее обдумать вопрос о найме мастерской в июне, если оба окажемся в Париже несколько ранее и успеем обсудить все за и против.